[stay glitchy, hazy-kun]

27.06.2010 в 11:33

Пишет  collapsia:

Фанфикшн: Холодная война.
Название: Холодная война
Автор:  collapsia (ex empoisonne moi)
Пейринг/персонажи: TYL!Мукуро/TYL!Кея, Кея-centric. На фоне пробегал Дино, просто так, без пейринга.
Состояние: закончен, недомиди.
Бета: Insonia, также за тапки и советы спасибо  pretty little bastard.
Рейтинг: NС-17
Жанр: драма, полевые сражения в мозгу
Разрешение на размещение: мы можем договориться, только сделаем это до размещения.
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: 1. Спасибо [J]Porcelina[/J] за проявление потрясающей выдержки и умения в успокаивании приступов авторской паранойи.
2. Я ничего не писала два года, но эти двое своенравны и прекрасны, они меня не спросили, поэтому что вышло, то вышло.

Эта война никогда не закончится.

Не по себе,
От этой тихой и чужой зимы,
С которой я на «ты»,
Нам не стерпеть друг друга.
И до войны,
Мне не добраться никогда,
Моя безумная звезда,
Ведет меня по кругу.
©
БИ-2 «Серебро»

Тонкие жесткие пальцы с методичной агрессией стирают в пепел уже потухшую сигарету. Сколько бы раз массивная ониксовая пепельница не освобождалась от своего содержимого, в ней будто без конца сгорал феникс, и воздух в кабинете превратился в концентрированный дым. Сгорали, разумеется, лишь нервы, с отвратительным запахом паленого железа – в фениксов Хибари Кея не верил. Единственная птица, которая могла бы заменить мифическое создание своей преданностью и сообразительностью, много часов назад выпорхнула в распахнутое окно. Кея бросил взгляд на ладонь, украшенную красноватым следом – на прощание измученный никотином Хиберд не слишком ласково клюнул его за руку, и теперь наверняка вернется лишь под вечер.
Глаза воспалились от сигаретного дыма и многочасового напряженного изучения карт Вендикаре, самой дорогой своей покупки. Человек, доставший чертежи, был давно мертв, тело никем не найдено, контакты и последние сделки не отслежены. В последние дни было много таких тел, резко оборванных нитей, которые могли привести туда, куда не следует.
Он все еще не был уверен, что ничего не упустил. Кея не умел прощать ошибок – чужих, и при встрече многие ощущали едкий вкус вины во рту; своих, и он помнил наперечет каждый свой промах, каждый недочет и каждую слабость. Его самый большой промах, самый большой недочет и самая большая слабость казалась бы любому человеку недостижимой, не подлежащей исправлению – по ту сторону океана, в несокрушимых подземельях Вендиче.
Кея это знает. Кею это не волнует.

Из капсулы на самом глубоком уровне знаменитой тюрьмы за ним неотрывно наблюдает Рокудо Мукуро, насмешливо провожая его взглядом чужих глаз позаимствованного у кого-то тела. Его нельзя заставить замолчать, нельзя передавить шею холодным металлом тонфа, нельзя поставить на колени, отплатить за старое унижение. Как только к нему делаешь шаг, он делает два назад, ртутным туманом растворяется в воздухе, и остается только ненужная шелуха. Кея помнит испуганные глаза Хром, вжимающейся в угол, потому что она не может знать, о чем ее ангел-хранитель говорил с этим человеком, но ей не нравится его страшный, обжигающий взгляд и леденящий горло металл. Тогда он сказал себе, что ему надоели фантомы и призраки, что невыносимо глупо охотиться за тенями, и что эта война никогда не закончится. Что он будет ее бесконечно проигрывать, пока не доберется до настоящего Мукуро.
Тем, кто знал, оставалось только смотреть – потому что он скорее сравнял бы с землей километры территорий Вендиче, чем сдался бы. Последнее ему удается еще хуже, чем прощение ошибок.

Звонок телефона разрывает тишину надвое и это невыносимо раздражает, когда ты пытаешься собрать воедино миллионы кусочков мозаики, и нельзя пропустить ни одного. Кея снимает трубку только потому, что из двух аппаратов на столе звонит тот, номер которого есть только у немногих, и звонят по нему редко, прекрасно зная его желание ограничить любые контакты с этими людьми. Звонил кто-то из Вонголы или их приближенных. Номер не определен.
-Такое впечатление, что в Риме вместо Ватикана находятся врата Ада; по крайней мере, температура соответствует, - вместо приветствия пожаловался аппарат. Прошли времена, когда Кея бросал трубку, едва услышав голос Дино, и презрительно кривил губы при встрече. Когда-то Реборн попрекнул его тем, что так себя ведут дети, и с тех пор тогда еще нервный колючий подросток, сцепляя зубы до скрежета, терпел общество босса Кавалонне, совместные тренировки, трепотню, еще тренировки, еще трепотню, шумовые эффекты этого неуклюжего мужчины и попытки найти с ним общий язык. Последнее казалось суицидальным, однако Дино обладал упрямством, свойственным отнюдь не лошади, но другому весьма определенному животному, а вот инстинкт самосохранения отсутствовал начисто. Хибари подозревал, что в какой-то момент он просто сдался под этим напором; разумеется, он никогда не говорил этого вслух и предпочитал вообще об этом не думать.
Куда вероятней, впрочем, что он просто повзрослел.

Так или иначе, отношения с бывшим наставником у него сложились адекватные. Кея любил слово «адекватные», оно очень точно передавало суть ситуации. Громкогласные заявления о дружбе вызывали у него неконтролируемое раздражение, но сработались они действительно неплохо и в течении коротких промежутков времени Кея мог находиться в обществе блондина без нервного перенапряжения. Коротких. Потому что с возрастом барабанные перепонки не становятся нежнее, нелюбовь к балагурству меньше, а предметы окружающей обстановки, неизменно разрушаемые Дино при встрече, – дешевле и менее необходимы.
- Приезжай в Рим, – голос в трубке стал серьезным и усталым. – Помнишь, в прошлом месяце у нас был… разговор с сицилийцами по поводу контрабанды наркотиков? Как оказалось, нужна еще одна беседа, воспитательная и показательная. Я этим заняться сейчас не могу - сам знаешь, после вторника; кто-то нас сдал, так что пока с этим не разберусь, считай, что я спутан своим кнутом по рукам и ногам. – Хибари позволил тонкой улыбке быть услышанной на другом конце провода чересчур шумным выдохом. – Эй, не смешно! – праведно возмутился Дино, и где-то в римских апартаментах раздался отчетливый звук безвременно почившего фарфора или стекла. – Я же тебя по приезду поселю у знакомого священника, будешь поститься и воспитывать в себе любовь к ближним и сочувствие, представь только! А ты ведь приедешь, потому что иначе мне останется разве что Занзасу звонить.

Откровенно говоря, разговора с сицилийцами Хибари не помнил – он при нем попросту не присутствовал. Ему не нравился Рим, далекий, одуряющий и непонятный город, в котором все слишком. Обжигающий золотистый свет солнца, будто приманенного ближе храмами Ватикана, липкий зной, от которого можно спрятаться только в высокомерных церквях, тоже слишком чужих; небо, отвратительно напоминающее королевские сапфиры – безвкусно дорогие камни, на взгляд Хибари. Наконец, люди, которых было чересчур много и от крикливых голосов которых ломило в висках. Даже итальянская кухня вызывала у него глухое раздражение, и Кея мечтал никогда больше не быть вынужденным искать японские рестораны в Вечном Городе, где тараторящие девушки с крупными носами и смуглой, будто облитой машинным маслом, кожей не предлагают ризотто и вишневое карпаччо.
Хибари не знал, конечно, что прекрасный Рим – это город, о котором Рокудо Мукуро думает как о рае, независимо оттого, на каком кругу ада находится.
Впрочем, 24 мая Кея избежал суток душного и липкого зноя большого итальянского города вовсе не из-за своих географических и прочих предпочтений.
24 мая Хибари Кея был в тюрьме.

- Жди, я тебе продиктую номер Занзаса.
Через несколько секунд трубка задохнулась возмущением, отчего в голосе отчетливо прорезался итальянский акцент. Пожалуй, единственная вещь, связанная с солнечным европейским полуостровом, которая парадоксальным образом не вызывала у японца раздражения. Иногда будто на краю сознания появлялась мысль о том, почему; робкую и неуверенную, тревожную ее хотелось игнорировать. Он ее игнорировал.
- Кея, ты не можешь так со мной поступить! То есть, нет, можешь, но не будешь, потому чт-
- Я не могу приехать.
Больше Кавалонне не спрашивал – он прекрасно различал, когда Хибари отказывает из вредности и врожденной склочности характера, как Дино ему однажды сказал, чем немало повеселил присутствующего рядом Реборна; а когда потому что действительно не может.

Иногда Дино становилось немного страшно.
Он обращался к Кее с просьбами, которые не мог выполнить никто другой, которые требовали рук и рассудка этого холодного, расчетливого убийцы, жесткой логичности стратега, идеальной исполнительности тактика. Он был самым лучшим убийцей из всех, кого Кавалонне приходилось знать, и он, не слишком втайне, гордился тем, что оказался не самым плохим учителем. И именно поэтому дел, для которых необходим был именно Кея, всегда было ничтожно мало; от них веяло жесткостью, бескомпромиссностью, сталью тонфа, пугающе ясными словами и иногда густым вязким запахом крови. Наверное, не стоило задумываться над тем, что могло стрястись такого, что эти руки уже заняты чем-то еще более… важным.
- Я могу тебе чем-то помочь?
- Одолжи мне пару экипированных бомбардировщиков, – мрачно пошутил Кея, и, как и следовало ожидать, с другого конца ему ответили, что это, конечно, дорого и долго, но вообще-то возможно, и если он позвонит одному знакомому, то…
Мужчина привычно поборол желание вздохнуть и повесить трубку. Подобные глупые истерики остались в прошлом, лет пять назад, но временами непоколебимая вера девяноста девяти процентов травоядных в то, что у Хибари Кеи чувства юмора меньше, чем у могильной плиты, несколько раздражала. Сарказм, к примеру, мужчина находил самым совершенным способом коммуникации.
Про себя Кея подумал, что бомбардировщики, пожалуй, были бы самым легким решением проблемы, но позволить он себе их не мог отнюдь не по материальным причинам. Когда он, не прощаясь, положил трубку, телефон не зазвонил снова. Кавалонне было прекрасно известно, что опускание трубки на рычаг без предупреждения было не грубостью, а, скорее участием, - заканчивая зашедший для него в тупик разговор, Кея ограждал собеседника от нелицеприятных высказываний, которые срывались с губ ровно тридцать пять секунд спустя того, как у него заканчивалось терпение. Впрочем, обычно он не трудился промолчать, и перезванивать, чтоб уж наверняка попасть под обстрел, не могло прийти в голову никому. Поэтому Дино остается наедине с гулкими частыми гудками, грузом переговоров с отчаянными сицилийцами, шумом рассекающих вечерний римский воздух машин за окном и попытками не думать, чьей смертью Кея будет завтра.
Завтра Хибари Кея снова променяет раскаленные полные жизни улицы на отчаянную прохладу тюремных подземелий. Он сминает в руках очередной бессмысленный отчет, вспоминая 24 мая.
***
…Электрические огни нервно дрожат от звука уверенных шагов, ударяющегося о стены, несмотря на мягкую подошву кожаных туфель. В коридорах Вендикаре всегда пусто и тихо – молчаливым закованным в правосудие надсмотрщикам Вендиче здесь делать нечего. Они на выходах из секторов (Кея думает, что уровень сектора можно было бы угадать по количеству подозрительного безразличия в глазах – но Вендиче своим видом не оставляют ни одной зацепки). Пользующиеся особым расположением начальства - где-то в административном корпусе, наблюдают за неменяющимся изображением камер слежения, проверяют работу системы жизнеобеспечения. Или не проверяют.
Кея чувствует, как от едкого отвращения презрительно выгибаются губы - сопровождающий вдыхает уныние тюремного воздуха, а выдыхает страх. Семья Вендиче неумолима, неприступна – будто духи справедливости из каких-то европейских мифов, но это всего лишь семья, и в ней тоже есть те, кто сломается, если как следует надавить. А может, Хибари Кею невозможно не бояться – даже здесь, где собран весь страх из многих стран. Человек без лица и имени, его охрана в самом опасном месте на земле; ему безразличны те, кто за дверями камер, сломленные и покорные, весь страх, который они умели вызывать, остался призраком где-то в прошлом. Не бояться их – профессиональная обязанность. Но никто не запрещал бояться этого человека, стремительно рассекающего темноту впереди, чего никто не делал много лет, чего не позволяли никому. Вязкий воздух противится легким, стены раздражено преувеличивают каждый звук, резкий электрический свет срывается на тревожные сигналы азбуки Морзе. Хибари идет первым – потому что никому больше не под силу преодолеть молчаливое сопротивление Вендикаре. Он изучил украденные карты вдоль и поперек и они вырезаны на обратной стороне век, а охранник опасается этого человека, заявившегося к начальнику тюрьмы, с поклоном выпроводившему его и велевшему слушаться этого господина во всем. Поклон был короткий и небрежный, но здесь не кланялись никому. Пока надсмотрщик гадает, что, черт возьми, этот японец мог сказать, Кея размышляет, что детские увлечения приносят пользу. Он избавил общество от сотен нарушителей дисциплины за свою жизнь, еще пятеро не играют роли. Еще пятеро: трое корейцев, китаец и японец, чья коммерция с биологическим оружием обещала грозу европейских масштабов. Вонгола держалась в стороне, потому что, как справедливо рассудил Реборн, не умеющая находить общий язык с азиатами Европа слишком далеко, чтобы подвергать риску не готовых к политическим интригам членов семьи. Начальник тюрьмы этих причин не знал, как и не знал, что вкрадчиво обещанные «плохие отношения» с легендарной семьей были чистым блефом.
Он не просил никого отпустить, заменить наказание более мягким, сделать поблажку под свою ответственность – то, что делали до него. Просить нельзя было, потому что просьба подразумевает отказ – именно это Хранитель облака прошипел своему Крестному Отцу, этому травоядному, на том собрании, когда Тсуна скорбно сообщил, что Мукуро остается у Вендиче. На том единственном собрании, когда Кея впервые в жизни ударил кулаком по столу и сощурил глаза так, что даже Хаято стал бледнее треснувшего мрамора под чужой тяжелой ладонью.

Он предложил заключить сделку, потому что европейцы любят делать вид, что они хороши в бизнесе – они ни черта не знают о бизнесе, но это только на руку. Пять террористов, единственная ниточка к которым ведет к их поставщикам в Японии, пять преступников, которых больше половины семей требовало отправить в застенки, пятеро, которые умели заметать следы будто это было искусство. А в обмен он сможет прийти сюда еще…как-то раз.
У него был пожизненный пропуск первой категории. Кея прекрасно помнил, скольких преступников отловил для этого человека за те годы, пока он терпеливо налаживал связи, собирал материал для шантажа, становился незаменимым и приучивал этих людей его бояться, хотя на такую дерзость не решался никто, кроме него. Цифра, напомненная начальнику заведения, заворожено следившему за мягким прикосновением пальца к тонфа, была более чем внушительной.

Вендикаре была диким, непокорным зверем, хищным, не дающимся в руки никому. Хибари умел приручать и таких.

Они чуть не проходят мимо нужной камеры, и это как-то неправильно, что двери, за которыми беспробудным, вязким сном спит Рокудо Мукуро, ничем не отличаются от остальных. Кея не ожидал несуществующих лотосов на туго поддающейся ручке, но чувство унижения обожигает рассудок. Это его противник, это его враг, заслуживший его внимание, таких больше быть не может, таких вообще не должно было быть, и эта безликая металлическая дверь будто плевок в лицо самому Кее.
Человек позади замирает и мнется на месте, поспешно срываясь от тихого, презрительного «Ключи». За дверями еще одни, автоматического управления; панель скрыта напряженной чужой спиной и Кея по движениям руки пытается угадать код доступа. Приблизительно совпадает с тем, что ему известно.
Недовольный мягкий шелест бронированной панели кажется зловещим – кажется ждавшим его.
Хибари не разбирается в глупых итальянских танцах, но кровь разгоняется по напрягшемуся телу под ритм самого безумного из них. Целый миг он стоит неподвижно, вглядываясь в прохладный сумрак, пытаясь убедить себя в том, что хищно расширенные зрачки что-то видят, и делает упоительный шаг вперед.
Потом он будет презирать себя за то, что не смотрел по сторонам, не оценил помещение, не просчитал периметр, не запомнил расположения немногих предметов. Не видел ничего, кроме колбы в человеческий рост, безжалостно подсвеченной тусклым мутно-зеленоватым светом.
Потом он постарается забыть это незнакомое ощущение, похожее на запах полыни, невыносимо горький. Настолько, что хочется закрыть внезапно ставшие сухими глаза, настолько, что хочется проткнуть ногтями грубую кожу ладоней, настолько, что ты находишь в себе что-то, чего лучше было бы не находить. Что-то, что люди называют жалостью. От этой мысли Кею передергивает будто от холодного ветра до сих пор.
Потом.
Сейчас он смотрит жадно, запоминает каждую черточку этого тела, и пульс в висках выбивает победу- вот он, Мукуро, настоящий, ему некуда бежать, он не скроется за своими иллюзиями как за искусно разукрашенной ширмой. Кея может сломать ему шею – эту невыносимо тонкую шею, и он умрет. Кея может пересчитать каждое из этих выступающих ребер тонфа, и ему будет больно. Кея может поставить его на колени – в ответ на занозой засевшее унижение много лет назад, и ему будет стыдно. Кея может все, и Мукуро никуда от него не деться. Не сбежать. Не спрятаться. Не скрыться. Он его.
Кея может что-то еще, совсем другое, прикасаясь к тонкому запястью, считая ресницы, оно ускользает от взбудораженного рассудка, от этого кружится голова и сбивается дыхание. Потом Хибари попытается вспомнить, что еще он чувствовал в момент этой первой победы над Рокудо Мукуро, загнанного в тюремный угол, неприкрытого иллюзиями, но не сможет. Не заставит себя.
Кея не может отвести потемневших ониксовых глаз, и этот дикий, опаляющий взгляд, которого никто никогда не видел – которого никто никогда не выдержал бы и секунды - постепенно тает в растревоженном сумраке.

Щелчок зажигалки кажется грубым ругательством в такой тишине, и за спиной нервно вздрагивает сопровождающий.
- Сеньор, здесь не курят.
На секунду натянутый тетивой визитер замирает, потом слегка поворачивает голову и молча глядит на заговорившего; в его зрачках еще не рассеялось сумасшествие.
Когда Кея затягивается и чувствует, как расслабляются налившиеся сталью мышцы, как слабеет туго скрученная спираль в груди, ему не говорят ни слова.

Он делает несколько плавных, обманчиво неспешных шагов вперед, и всматривается в бледную кожу за завесой физраствора, в чешуйчатое покрытие гадюк-проводов, выпивающих жизнь из тонкого, готового переломиться тела и впрыскивающих вместо нее сонный яд. Вместе с дымом, у которого в этом помещении привкус аммиака, в венах растворяется тягучее подозрение, что за ним наблюдают, потому что Рокудо Мукуро всегда знал вещи, которых не должен был знать.
Глаза Мукуро закрыты, но Кея думает, что его видят как на ладони, могут сосчитать каждый взмах ресниц, с точностью снайпера подметить каждый раз, когда опадает и вздымается грудь, сосчитать, сколько секунд осталось до того, как с края тлеющей сигареты посыплется пепел. Ему кажется, что он слышит насмешливый и почти ласковый голос, хотя тонкие губы напротив скрыты кислородной маской: «Кея-кун, это вредно для здоровья, знаешь ли». Мужчина втягивает в себя воздух и думает, что сейчас стеклянная перегородка и вся Вендикаре взлетят к чертям на воздух от взрыва в неисчислимое количество килотонн. Он ненавидит эту осточертевшую фразу, ненавидит этот суффикс, который к его имени все до единого перестали лепить уже в школе, ненавидит этот певучий и мягкий голос, в котором прорезается железо, и который невозможно выгнать из головы. Он ненавидит Рокудо Мукуро. Но вокруг почему-то все также убийственно тихо, и взрывы гремят разве что где-то на Ближнем Востоке, где Хибари не имеет к ним никакого отношения. Он стискивает зубы, с силой тушит сигарету о толстое стекло колбы и, развернувшись на каблуках, стремительно выходит из комнаты.
Они оба знают, что он сюда еще вернется
***
И он, наконец, возвращается.
В последнем визите к Вендиче нет даже иллюзорного следа уверенной неспешности, которую Кея будто неизменно приносил с собой в черном «дипломате» идеальной до рези в глазах формы. Возможно, потому что в этот раз в его руках не портфель для документов, а привычная сталь тонфа – вся дипломатическая мишура, с которой он возился столько лет, осталась позади. Много лет труда купят ему несколько часов форы, после которых Вонголе и ее Хранителю облака предстоят самые жесткие переговоры, которые они могут себе представить. За эти несколько часов необходимо любой ценой довезти до Японии убийственно, неестественно беззащитное тело Мукуро у него в руках, которого вот-вот хватятся в осиротевшей колбе нижнего уровня Вендикаре. Самолет готов вихрем сорваться в полыхающее закатом небо, и Кея не сразу чувствует, как шаг становится нервным и широким. Все его мысли сосредоточены на том, чтобы не переломить случайно керамически-хрупкие легкие кости и не заглушить ненароком сонный слабый пульс. Он уже наверняка оставил синяки, которые потом проступят сиреневыми лотосами на снежной мертвенной коже – это стало ясно в тот миг, когда его пальцы жадно сомкнулись на чужих влажных от физраствора предплечьях, почти батистовых на ощупь, только слишком уж холодных. За миг до этого оглушенный сменой среды Мукуро провалился в коматозный сон, оставив Кее на память красное и синее – взгляд огромных распахнутых глаз.

Хочется спать, курить, и знать, что Вендиче не объявят Вонголу врагами. В последнее верилось с трудом, второе в крошечной кабине личного самолета не представлялось возможным, первое выходило из рук вон плохо. Казалось, что Италия никак не хотела их отпускать: каждая минута была растянута до бесконечности вдвойне и никак не заканчивались границы проклятой страны, куда – Хибари готов поклясться даже этой Мадонной – он в ближайшие несколько лет не ступит.
Периодически приходилось менять кислородные маски и прикладывать свою горячую как раскаленный тосканским солнцем песок ладонь к чужой коже, проверяя, не много ли, не мало ли покрывал на забывшем, что такое терморегуляция, теле.

И только когда колеса самолета неласково зацепили японскую землю Кея подумал, наконец, что теперь Рокудо Мукуро навсегда лишен права предлагать ему иллюзии вместо себя. Когда-нибудь очень скоро они узнают наверняка, кто из них по-настоящему сильнее, и тогда главное, чтобы второй остался жив. Тогда; а сейчас можно аккуратно подхватить своего ненавистного врага на руки и высматривать каждый камешек, чтобы не дернулась лишний раз синеволосая макушка, держать выскользнувшую из-под покрывала ладонь, хрупкую, как венецианское стекло, закрыть дверцу машины тихо и отвоевывать каждую минуту, вжимая педаль газа в пол до предела.
Это не первый раз в жизни, когда Кея вынужден превышать скорость, но впервые спидометр сходит с ума, до смерти напуганный оставшейся в Европе призрачной погоней. Чем ближе окрестности Намимори, тем сильнее становится понимание того, что последние несколько часов были фантастическим гротескным калейдоскопом, при каждом повороте которого в кровь выбрасывается предельное количество острого, колющего адреналина. У памяти Хибари было потрясающее свойство запоминать любое достойное сражение и позже воспроизводить его с неумолимой точностью аналитической машины. Но в этот раз, в этот единственный раз машина дала сбой, и сколько Кея не силился, он не мог вспомнить отдельных движений, цифр на теперь поцарапанных наручных часах, сказанного, услышанного, подуманного. От этого слишком цепко сжимались пальцы на руле и слышался визг тормозов, от этого хотелось немедленно загнать кого-то в угол и проверить, все ли еще он может убивать одним продуманным движением и потом вспоминать его по миллиметру, убеждаясь, что не допустил ни одной погрешности. Вместо этого Кея сильнее жмет на газ и машина покорно выжимает из себя максимум, чтобы не сбиться в графике ни на минуту. Иногда ему кажется, что это у него, а не у Мукуро тисками сжимает легкие.

Пропускает беззвучно городской патруль; если оглянуться, можно увидеть вытянувшихся по струнке членов Дисциплинарного комитета. Их здесь ждали – с легкой руки взрослого ребенка в черном костюме и с надвинутой на глаза шляпой. Это у него Хибари спросил «А если…?» перед отлетом, и, беспрепятственно оставив Японию позади, понял, что его пустят назад. Что их пустят назад – за столько лет и куда менее наивный человек не подумал бы, что Аркобалено не догадывается, что задумал самый своенравный из Хранителей.
У частной клиники его, с еще не выветрившейся из легких погоней, встречают молчащий Тсуна и понимающе улыбающийся Реборн.
- Второй этаж, пятая палата свободна. Мы могли бы поговорить потом? – Хибари снисходит до кивка и думает, что в такие моменты можно найти оправдание своему вынужденному сотрудничеству с Савадой, глядящим совсем не по-детски и внимательно провожающим взглядом ценную ношу. Тсунаеши до сих пор не решается ему приказывать, но за прошедшие годы ему удалось добиться того, что Кея его изредка и нехотя, но слушал. В такие моменты тяжело было не.
Когда он легко взбегает по ступенькам, стараясь не потревожить чужой болезненный, обморочный сон, ему вслед доносится тихий смешок Аркобалено, и созданные быть прямыми губы незаметно ни для кого растягиваются в улыбке. За бледно-траурными стенами палаты скрывается самое драгоценное и самое ненавистное, что Кея когда-либо держал в руках, и когда щелкает зажигалка, он переводит взгляд в окно напротив – если не видеть, как подрагивают твои пальцы, можно считать, что этого никогда не случалось. Вместе с дымом он выдыхает отравленный воздух за окно, где сигаретный дым смешивается с закатным солнцем – вместе с ним он выдыхает все свое напряженное, болезненное ожидание за эти годы.
**
Проходит несколько тягучих, как патока, дней, на протяжении которых Рокудо Мукуро учится жить. За хрупкими ребрами притаилось неприятное ощущение, будто вместе с проводами системы жизнеобеспечения в Вендикаре осталось все, что он когда-либо знал. Каков на вкус воздух и каковы на ощупь предметы – как дышать и как сгибать кажущиеся слишком длинными и непослушными пальцы. Как на самом деле выглядят цвета, режущие чувствительные глаза, и как звучит собственный голос – как опускать тяжелые веки и силой выгонять из слабого горла звук. Как ступать по холодному полу и отгонять тошнотворные мысли, что теперь к слабому, не огражденному стенами пуленепробиваемого стекла телу в любой момент может подкрасться боль. Проходило время, но боли почему-то не было – постепенно рассеивался плотный туман в голове и чья-то рука будто понемногу приподнимала свинцовые гири с груди, мешавшие дышать и думать. Можно было подниматься с постели и, касаясь стены, прохладной до мучительно-сладкой дрожи в напряженных пальцах, доходить до окна. Только вечером, чтобы не обжечь сетчатку, только на несколько минут, потому что не держали подкашивающиеся колени.

Первым, что увидел Мукуро, добравшись до подоконника, обламывая об него мягкие ногти, были звезды и тогда ему показалось, что это чья-то иллюзия, перед которой даже ему бы склонить колени, что это Мир Богов.
Это была реальность.
Он приходил в себя слишком быстро для человека, проведшего годы на нижнем уровне Вендикаре. Рокудо смутно припоминал казавшееся дурманными снами – как его, со введенной внутривенно покорностью, с ускользающей регулярностью извлекали из колбы. Оттирали кожу от физраствора, прогоняли через легкие недистиллированный воздух, разминали конечности, пытались еще как-то обмануть тело в ловушке фиксаторов. Конечно, Мукуро не мог знать, что это было первое условие, которое Кея поставил начальнику тюрьмы еще несколько лет назад, но догадаться теперь было проще простого. От мысли об этом с кровью смешивается что-то холодное и неумолимое, отравляет, доводит до дремлющего в зрачках безумия. Кею хочется опутать по переломанным запястьям и лодыжкам стеблями несуществующих цветов, утянуть в самый глубокий омут всех своих иллюзий, напоить кошмарными снами, а потом улыбнуться приторно, ухватить за руку и оставить задыхаться. Влить ему в легкие жалость. Жалость. Когда Мукуро представлял жалость в глазах Хибари Кеи, глядящего на это хрупкое никчемное тело, его изнутри наполняла почти отчаянная ненависть. Но день проходил за днем, и не на ком было испробовать, правда ли все так же убийственны его иллюзии – на пороге комнаты появлялся кто угодно, но только не Кея, будто выжитый Мукуро из своего собственного дома.

Когда он, наконец, приходит и прислоняется к косяку двери, в его глазах нет этой жалости, и, наверное, поэтому Мукуро чувствует, как растеряно замирает ненависть. В глазах Хибари нет вообще ничего привычного, того, что осталось в памяти после встреч почти десятилетней давности и терпеливой слежки, от которой, впрочем, было немного толку. Цвета потемневшей стали, они имели замечательное свойство становиться ониксовыми, когда Кею с головой захлестывали эмоции. Мукуро вглядывается жадно, будто от этого зависит победа в неоглашенной войне. Они их знает: ониксовые, наполненные жизнью до невозможности, до бесконечности – только слепой назовет этого человека бесчувственным.
Только теперь казалось проще замолить все грехи свои, чем понять, что именно виднеется в этих глазах.
Такой взгляд был у Кеи, когда он подхватил самое сокровенное на руки в подвалах Вендикаре.
Такой взгляд был у самого Мукуро за секунду до того, как на его предплечьях будто на оголенных нервах сомкнулись чужие руки.
И змея сворачивается в клубок, опускает голову, засыпает, чтобы потом снова проснуться.
Эта минута до того, как он не нарушает молчание, кажется Мукуро, знающему толк в бесконечностях, невыносимо длинной.
- А ты не слишком гостеприимен, Кея-кун. Столько времени – и не зашел навестить гостя.
Неожиданно становится понятным, почему казалось естественным любить чужой итальянский акцент родных японских слов – певучие мягкие интонации неуловимо напоминают ласковый, чуть томный голос, в котором плещется яд. Голос Мукуро, который все звучит в ушах и который никак не удается расслышать.
Кея ненавидит этот чертов голос. Кея ненавидит этот чертов суффикс. Кея ненавидит Рокудо Мукуро.
Его глаза темнеют еще сильнее.
Мукуро думает, что совсем не знает этого человека, заменившего собой колючего самодовольного подростка, не признающего компромиссов. Чем больше у него написано на лице, тем меньше этому можно верить, клинопись зрачков больше не поддается расшифровке, правила, по которым Хибари Кея ведет войну десять лет спустя, заоблачно недостижимы. У него улыбка, о которую можно порезаться.
- Я вообще не слишком альтруистичен.
- Надо же, а мне ты показался просто благодетелем, - У Мукуро в глазах последний круг ада, на котором смертельный холод, в голосе ядовитый укус.
- Ты заблуждаешься. – Кея говорит это так спокойно, как тысячу раз говорил кому-то «Сейчас ты умрешь». Они оба прекрасно знают, что это предсказание сбывается всегда. – Я не испытываю желания быть твоим меценатом.
- А что же ты испытываешь? – Мукуро неотрывно следит за тем, как расширяются чужие зрачки и меняет цвет радужка, будто драгоценный камень на солнце. Рокудо никогда не интересовали драгоценности, но оникс неожиданно стал куда ценнее всего золота Ватикана.
- Я тебя ненавижу.
Под звонкий смех, который теперь будет преследовать его в тишине, Кея невпопад думает, что это почти похоже на признание в любви. Почти.
Кея это знает. Мукуро это не волнует.
**
Дни напоминают надвигающуюся грозу, которая никак не разразится; они похожи на ожидание бомбежки в осажденном городе, на последние минуты перед боем на затихшей линии фронта.

По утрам Кея заваривает зеленый чай, как неделю назад, как год назад и как десять лет назад, и наблюдая за неспешными, почти умиротворенными движениями, Мукуро пытается понять, когда же грянет гром. Он принимает свою чашку молча и склонив голову набок, едва заметно улыбаясь. Кея всегда бросает на него острый будто скальпель взгляд, но никогда не спрашивает, почему он здесь, как никогда не соприкасается с ним пальцами на горячей керамике.
Мукуро здесь, потому что ему интересно. Он знает лучше, чем все свои прошлые жизни, что его не тронут и пальцем, пока хлипкое тело не восстановится. Это раздражает глупым благородством, это восхищает терпением подстерегающего жертву хищника, которым можно безнаказанно любоваться с расстояния, всегда бывшего смертельным. Мукуро с интересом дрессировщика изучает чужие повадки: как Кея держит в руках кисть во время редких занятий каллиграфией, как у него раздуваются ноздри, когда кто-то ему возражает, как он неожиданно изящно курит. Он пытается научиться расшифровывать оттенки радужки чужих глаз, продолжительность пауз в разговоре, толковать повороты головы и положение сигареты в пальцах. Рокудо хочет разгадать этого незнакомого человека, разложить его по полочкам, разобрать механизм и выбросить за ненужностью, и беспокоит его только неприятное липкое ощущение, что и его тоже – разгадывают, раскладывают по полочкам, разбирают по частям.

Иногда Мукуро думает, что никто другой не вытащил бы его из Вендикаре. Не потому что не смог бы, а потому что это было бы неправильно. В стране кривых зеркал, куда они неумолимо тащили друг друга десять лет и где оказались одни, правильными становятся совершенно абсурдные вещи. Например, пить чай на утренней кухне со своим врагом, у которого домашнее кимоно сползает с правого плеча; читать все то, что прошло мимо за эти годы, пока из соседней комнаты раздается мерный стук клавиш; признаваться друг другу в ненависти за ужином. Они оба говорят себе не расслабляться ни на секунду, потому что вот-вот кто-то атакует, и обоим временами кажется, что эта война не начнется никогда.
Кея распахивает окно, впуская в комнату вечерний воздух, и думает, что эта война не закончится никогда.
Слишком странной она стала и слишком привязаны они друг к другу, чтобы чувствовать себя цельно после того, как кто-то выиграет решающий бой. Иногда Кея думает, что среди них нет сильнейшего, потому что иначе это было бы неправильно. Правильным стало каждую секунду ожидать, что подбородок подденут трезубцем и знать, что этого не случится; ощущать запах чужого тела в ванной, с тревогой следить, как золотистый комочек перьев присаживается к другому человеку на плечо, а Мукуро вздрагивает и хитро улыбается.
Кея достает из кармана пачку сигарет и привычно ощущает спиной чужой взгляд, привычно ухмыляется самому себе: он стоит спиной к Рокудо Мукуро, он видел спину Рокудо Мукуро десятки раз. Уже очень просто не оборачиваться резко, не цедить «Убью» в ответ на мягкий звук чужих шагов.

Прежде чем он успевает затянуться, ломкие, все еще кажущиеся полупрозрачными пальцы выхватывают сигарету, почти любовно цепляя ногтями тыльную сторону напряженной ладони и костяшки, поддевая мизинец.
Вместо потребности в никотине Кея испытывает жажду крови, на секунду вспоминая, что он ненавидит Рокудо
Мукуро это знает. Мукуро это не волнует.
- Ты испортишь легкие. Не боишься, что при вскрытии в твоих дыхательных путях не найдут ничего, кроме копоти и темноты? – Он говорит это тем светским тоном, который в мафии используют для разговоров о погоде и о смертях.
- Это не зависит от сигарет, - Кея не уверен, что Мукуро поймет его, но он понимает. Даже если в их организм не проникнет больше ни капли никотина за все отпущенные годы, при вскрытии внутри этих двоих все равно было бы тяжело найти что-то, кроме копоти и черного цвета. И это не зависит от сигарет.
Мукуро это знает. Мукуро это не волнует.
Кею, впрочем, тоже.
- Не боишься темноты, Кея? – после предыдущего вопроса это кажется издевкой, но Хибари знает, что та звучала бы и мягче, и ласковей, и с большим интересом. Но Хибари знает, что на самом деле Мукуро только что задал помимо этого простого вопроса еще два.
«Не боишься меня, Кея?».
«Не боишься себя, Кея?».
Очень хочется ответить «Я ничего не боюсь»; так бесстыдно солгать он мог бы десять лет назад, но не сейчас, не когда он уже взрослый мужчина, стоящий напротив единственного человека, который знает, насколько это неправда.
Иногда кажется, что это единственный человек, знающий все его насколько – посредством своих иллюзий, бесконечной игры в кошки-мышки, слежки и того, что временами в него можно было смотреться как в мутное старинное зеркало.
Поэтому Хибари просто отвечает «Нет», коротко и резко. Кея не боится темноты, Кея боится отсутствия смысла, и как-то так вышло, что десять лет его смыслом был Мукуро, он так очень по-особенному ненавидит – и Мукуро знает, что будет через несколько секунд. Он разгадал этого незнакомого мужчину с ониксовыми глазами – только вот выбрасывать не собирался.
Мукуро тихо смеется, тянется куда-то мимо и через несколько мгновений конец сигареты снова вспыхивает алым, нагло освещая чужие улыбающиеся губы. Кея держит веки опущенными на две секунды дольше и жестом требует зажигалку. Вместо нее в его пальцы вкладывают все тот же сверток папиросной бумаги, пропитанный ядовитым дымом и не менее ядовитым горько-сладким привкусом, не принадлежащим табаку.

Отравился.
Он с унизительной четкостью помнит, что поцеловал его первым. Это оказалось легко, как сорваться в атаку – выбить из руки переданную назад сигарету, вжать в стену, найти чужие улыбающиеся губы, пахнущие дымом, полынью, чем-то сладким и войной. Целовать их полубезумно, пытаясь выпить из иллюзиониста все его тайны до последней, проводить языком, снова впиваться зубами. Мукуро отвечает на поцелуй не сразу, делает это с ленцой и будто нехотя, но это очередная иллюзия – они против Хибари теперь бессильны. Он пытается вырвать взаимность, как выбивают признание на допросах и Мукуро недовольно шипит, больно впиваясь ногтями в плечи, опасаясь скоро ощутить вкус собственной крови. Кея замирает в миллиметре от приоткрытого истерзанного рта и им обоим становится ясно, что он совершенно не думает – потому что иначе как помутнением рассудка нельзя объяснить эту нежность, с которой он припадает губами к контуру подбородка, уголку рта, аккуратно накрывает его своим. У Мукуро расширяются глаза и сбивается дыхание; ему кажется, что на короткий миг он чувствует, как кожу задевает чужая улыбка, но не верит своему телу. Нельзя верить чему-то, что так преступно-доверчиво готово потянуться к теплу, об которое можно сжечь чувствительную кожу даже сквозь одежду.

Кея находит пойманной птицей трепыхающийся пульс на шее – с первого раза, будто давно знает карту этих пронзительно-голубых вен. Только по нему можно понять, что расслабленные руки и блуждающая улыбка всего лишь часть одной из привычных масок, которые так хочется разбить к чертовой матери. Он проводит языком по заветной линии, прихватывает губами кожу у ключицы – итальянец никогда не застегивает верхнюю пуговицу тончайшей рубашки. Чувствует, как едва заметно электрическим током пробегает дрожь по прижатому к стене телу, упрямо отказывающемуся податься навстречу. Кея почти готов испугаться – что он не понял правил этой войны, что проиграл. Почти.
- Что же это ты делаешь, Кея? – Мукуро вряд ли бы рискнул заговорить, зная, как хрипло, с придыханием прозвучит будто незнакомый голос. Этот голос можно слушать бесконечно – если бы терпения хватало на лишнюю секунду. Хибари отстраняется, чтобы ответить, чтобы понять по затуманенным разноцветным глазам напротив, что происходит и что может произойти. Пытается отстраниться, когда цепкие руки вдруг хватают его за ворот рубашки, тянут ближе, еще ближе, спускаются беспорядочно вниз, прижимают к себе, вжимают в себя. Невозможно понять, как они оказываются на полу, и Кея фокусирует мысли только когда понимает, что иллюзионист выворачивается из рук, утекает сквозь пальцы как дождевая вода, и тихо смеется. Пожалуй, в этот момент он ненавидит его сильнее, чем когда-либо. Почему, в таком случае, кажется важнее всего поймать, ухватить за руки, придавить к полу, беспорядочно целовать лицо и шею – выше понимания.

Можно не думать. Как хорошо, что можно не думать, потому что Мукуро прижимается виском к его шее, чертит узоры на спине – мог бы убить, раз незаметно для Хибари ловкие руки скользнули под фиолетовую ткань рубашки. Они оба могли бы друг друга убить уже тысячу раз вчера и сотню сегодня, десяток сейчас – задевая журнальный столик и нетерпеливо отмахиваясь от посыпавшихся писем, глядя друг на друга сверху вниз, целуя снова, опять, еще. Каждый слишком много раз оставался открытым – похоже, это война, в которой не убивают.
Мукуро усаживается на узкие бедра и тихо смеется, чувствуя, что Кея возбужден. Хибари рывком поднимается с пола, ему нервно, тревожно и неотвратимо Он пытается сбросить иллюзиониста с себя, одновременно подхватывая под руки, не давая упасть, предупреждая удар, не задумываясь о том, какого черта. Они хватают друг друга за руки, легко толкают в грудь, в промежутках расстегивая рубашки и жадно пробуя на вкус открывшуюся кожу - худшее, что можно придумать, это сдаться без боя. Рокудо устает и больше не смеется; когда он вытягивается сверху, слышно, как у него колотится сердце. За этот звук и отсутствие насмешки в глазах, за то, что Мукуро теперь играет по его правилам, за то, что он здесь, не пытается сбежать и спрятаться за иллюзиями, – Кея разжимает руки и позволяет итальянцу выпрямиться над ним. У иллюзиониста блаженная улыбка на искусанных губах и сумасшествие в глазах, которое вспыхивает сильнее, когда он склоняется над японцем, раздвигает ноги коленом и неожиданно ласково целует в пупок, делая легкое движение языком. Кея сдавлено выдыхает сквозь зубы, сжимает чужие измученные предплечья, сминает поцелуем губы тянущегося за лаской Мукуро. Он прихватывает зубами мочку уха, шумно выдыхает в ответ на стон, получает еще один. Кея думает, что Мукуро стонет и подается навстречу, он настоящий, у него колотящееся сердце и распахнутые честные глаза, он только его и ничей больше, и, что, в сущности, ему ничего больше не нужно.

Брюки оказываются где-то между рубашками и рассыпавшимися письмами, никто ничего не говорит и не спрашивает, потому что это все еще война, безумная, сладострастная, которую легко спутать с любовью, но вторая стратегическая ошибка после «сдаться без боя».
Улыбка у Мукуро лукавая, нехорошая, второй раз за вечер он оказывается на чужих бедрах, теперь уже обнаженных, и довольно выгибается, забрасывая голову назад. Ему нравится чувствовать слабость Хибари – ему нравится чувствовать, как Хибари его хочет. Он приподнимается и опускается, с почти детским любопытством наблюдая, как напрягаются будто резные скулы любовника, снова склоняется к груди, аккуратно, но резко сжимает зубами соски – один, второй, легонько провести кончиком острого языка, выдохнуть. Кея вздрагивает и прикусывает, почти прокусывает губы, когда Мукуро мертвой водой перетекает вниз, между разведенных ног, щекочет кожу прядями по-ночному синих волос, осторожно обхватывает член искусанными губами. Пересчитывает языком венки, слегка задевает зубами – страшно и сладко.
Когда думать становится совсем невозможно, Мукуро выпрямляется, устраиваясь между чужими бедрами.
Плечи у Кеи в синяках, он не остается в долгу – спина Мукуро расцарапана, волосы встрепаны, с каждым движением ногти впиваются в матовую кожу сильнее; спохватываясь, пальцы невесомо проводят по свежим багряным следам. Итальянец склоняется ниже, скользит ладонями по тяжело поднимающейся груди, и, жмурясь, больно кусает Кею за шею, когда тот в очередной раз напрягается всем телом, но упрямо не издает ни звука.
- Хватит глупить.

Хотелось бы поверить, что он в иллюзии, где все подчиняется ее создателю, но на самом деле иллюзии здесь не при чем. Кея чувствует раздражение напополам с облегчением, когда соглашается с этим сам, разжимая зубы, запрокидывая голову, впервые в жизни проявляя такую несдержанность во время секса. Его рот тут же находит чужой; требовательный, наглый, от которого невозможно оторваться, верткий язык обшаривает небо, и от этого он срывается. Куда-то в распускающийся бутонами иллюзорных лотосов мрак.
В комнате пахнет сигаретным дымом, потом и сексом, но от этого не становится теплее и по ковру ползут сквозняки. Мукуро прячется от них, лениво перекатываясь на бок и утыкаясь Кее в шею, льнет к еще горячему телу. Тепло действует на него так же гипнотически, как на других – его искусные иллюзии. Вдыхая непривычный запах, он размышляет, что Хибари скажет, когда успокоит сбившееся дыхание. Разумеется, вряд ли что-то столь вульгарное как «Это был просто секс», но от этой мысли Рокудо едва слышно фыркает и проскальзывает под чужую руку, недовольно поводя плечами – ветер вцепляется в обнаженную кожу.
Когда Хибари успокаивает дыхание, первое что он говорит, это весьма разумная, на взгляд иллюзиониста, вещь.
- Спальня.

Мукуро на миг собирается сказать что-то язвительное, но пока он наблюдает за расслабленными движениями Кеи, легко поднимающимся с пола и подбирающим одежду, желание пропадет. Вместо него появляется что-то другое, о чем можно будет подумать потом. Потом, когда улягутся мысли, восстановится дыхание, прекратит подводить пульс и можно будет сосредоточиться на чем-то, кроме желания вытянуться на льняных простынях и оказаться под байковым одеялом. Мукуро не уверен, что ему понравятся выводы, к которым он придет, но за все свои долгие жизни он понял, что лучше сто раз солгать перед ликом Мадонны, чем самому себе.
Кея ни на секунду не сбивается в шаге и оглядывается только в дверях – легкий поворот головы, чтобы проверить, здесь ли все еще обнаженная фигура иллюзиониста. Он на миг хочет захлопнуть дверь перед носом Мукуро, вернуть все на круги свои, но пока тот оказывается рядом, желание пропадает. Вместо этого он молча пропускает не улыбающегося Рокудо вперед, слушает, как с мягким щелчком закрывается дверь, и с чувством какой-то беспомощности видит, что его половина кровати занята. О том, что же именно он чувствует вместо выветрившейся жажды крови, можно будет подумать потом. Потом, когда пальцы перестанут сами собою тянуться к острым лопаткам и тонким ключицам, когда перехочется снова вдохнуть странный запах длинных волос и можно будет сосредоточиться на чем-то, кроме желания опуститься на уже теплые простыни.
***
Кея ненавидит спать с кем-то в одной постели. При малейшем резком движении хотелось переломить чужую шею и освободить кровать от тела, разгладив льняные простыни и поправив подушки. Он всегда спал с краю, что дважды спасало ему жизнь, но даже не соприкасаясь с чужой, почему-то всегда невыносимо горячей, кожей можно было ощущать давящее, иссушающее нервы присутствие. Кея ненавидит запах чужого тела, перебивающий прохладный аромат лаванды, свежего белья и металла тонфа у подушки, ненавидит звук чужого дыхания, который раздражает его, как некоторым не дает уснуть методичное тиканье часов. Ненавидит, что кто-то может ночью открыть глаза и увидеть его опущенные веки и приоткрытые губы. Он терпеть не может чужого сонного «доброе утро» и неловкой возни с одеялом, вопросов о кофе и пристальных взглядов, вплетающихся в пояс его домашнего кимоно на голое тело.

Мукуро ненавидит спать с кем-то в одной постели. Слишком близко и слишком навязчиво, от случайных прикосновений обычно хочется брезгливо скривить губы. Тянет аккуратно, с расстановкой переломать пальцы, случайно впутавшиеся в волосы, тревожат чужие подрагивающие ресницы и теплое дыхание. Доверчиво приоткрытые покрывалом шейные позвонки стоит превратить в крошево, пока целы его собственные; вглядывающиеся, изучающие глаза хочется застелить иллюзорным туманом, окутать им свои ключицы со следами электродов, предложить случайному зрителю вместо них лучшие – худшие - видения ада.

На часах шесть утра, Кея пытается вспомнить, где вчера оставил сигареты и почему же он так ненавидит спать с кем-то в одной постели. Мукуро сжимает под подушкой белую пачку с ядом и пытается прочесть в изгибе чужой шеи, почему он так ненавидит спать с кем-то в одной постели.

Списки причин можно продолжать до бесконечности, и первая – они ненавидят друг друга

Кея любит чужой доверчиво прижатый к плечу висок и золотистую пыль на приподнятых иссиня-черных ресницах, под которыми первая утренняя улыбка. Мукуро любит желанное, дурманящее тепло, в которое провалиться легче, чем в сон, и успокаивающий запах лаванды и дождя в чужих взъерошенных волосах.

Эта война никогда не закончится.
Они это знают. Их это не волнует.
Эта война никогда не закончится.
Grazie a Dio.*





—
Grazie a Dio - слава Богу (ит).

@темы: lotus/a/, lotusstories