09.02.2015 в 13:45
Пишет Ловчий:Нелюбови
Я рассчитывал на ласковый февраль, коль уж признался ему в любви, но любови мои в бытность и всегда были невозможными, корявыми и странными, так и в этот раз. Неласковый февраль с изнанки. Если посмотреть, снаружи, он прекрасен, мягок, спокоен и чуть утомлён, как и положено истинному аристократу, осознающему свою тленность и своё изгнание. С изнанки, повернутой ко мне, он - крупнозернистая бриллиантовая наждачка, о которую в солнечных своих уже весенних брызгах стирает мою трёпанную душонку вместе с измождённым тельцем. В мясо сдирает, собачьим лаем ночами мучает, оглушает белым эхом в склепе за молочным шифоном занавесок. Светлый склеп мой словно слоновой кости хоромы, я лежу в нём на широкой жёсткой постели и перемалываю в себе каменными ископаемыми жерновами привычный мой строй бытия. Звонко рвутся струнами иссякающие натянутые ниточки-жилки, даже крови почти не брызжет, жидкий и пьяно-тёмный гранатовый сок оседает только пылью по полу. Бодрюсь, истерично улыбаюсь, чувствуя, как натужно поспевают деревянной мимикой глазные мышцы за мышцами рта. Выдавливаю из себя радушные содержанием, бесцветные по интонации и чувству слова, избегаю долго оставаться один, болезненно гоняясь по просевшему рыхлому снегу нелюбящего февраля за человеками. Человеки даже заходят ко мне, кладут мне ладони на плечо, и я чувствую их рукой свои кости. Только под сердцем тепло, сосёт под ложечкой и ворочается янтарным котёнком с розовым тёплым и мягким пузиком, ему то похуй на действительность и моё ко всему отношение. Ему похуй на мои сухие пальцы, любовно сжимающие чёрную рукоять чёрного голодного ножа. Если бы я умер, я б хотел, чтоб меня зарезали.
URL записиЯ рассчитывал на ласковый февраль, коль уж признался ему в любви, но любови мои в бытность и всегда были невозможными, корявыми и странными, так и в этот раз. Неласковый февраль с изнанки. Если посмотреть, снаружи, он прекрасен, мягок, спокоен и чуть утомлён, как и положено истинному аристократу, осознающему свою тленность и своё изгнание. С изнанки, повернутой ко мне, он - крупнозернистая бриллиантовая наждачка, о которую в солнечных своих уже весенних брызгах стирает мою трёпанную душонку вместе с измождённым тельцем. В мясо сдирает, собачьим лаем ночами мучает, оглушает белым эхом в склепе за молочным шифоном занавесок. Светлый склеп мой словно слоновой кости хоромы, я лежу в нём на широкой жёсткой постели и перемалываю в себе каменными ископаемыми жерновами привычный мой строй бытия. Звонко рвутся струнами иссякающие натянутые ниточки-жилки, даже крови почти не брызжет, жидкий и пьяно-тёмный гранатовый сок оседает только пылью по полу. Бодрюсь, истерично улыбаюсь, чувствуя, как натужно поспевают деревянной мимикой глазные мышцы за мышцами рта. Выдавливаю из себя радушные содержанием, бесцветные по интонации и чувству слова, избегаю долго оставаться один, болезненно гоняясь по просевшему рыхлому снегу нелюбящего февраля за человеками. Человеки даже заходят ко мне, кладут мне ладони на плечо, и я чувствую их рукой свои кости. Только под сердцем тепло, сосёт под ложечкой и ворочается янтарным котёнком с розовым тёплым и мягким пузиком, ему то похуй на действительность и моё ко всему отношение. Ему похуй на мои сухие пальцы, любовно сжимающие чёрную рукоять чёрного голодного ножа. Если бы я умер, я б хотел, чтоб меня зарезали.